В добровольном изгнании [О женах и сестрах декабристов] - Элеонора Павлюченко

Меньше всего Наталья Дмитриевна думает о житейском благополучии. Все ее помыслы — о религии. Религиозность Фонвизиной, доходившая до фанатизма, была столь глубока, а познания в богословии столь обширны, что под ее влияние попал тобольский священник. Больше того, Наталья Дмитриевна занялась «внутренним преобразованием» мужа и преуспела в этом деле: из человека, равнодушного к религии, он превратился в верующего.

Вероятно, страстная религиозность Фонвизиной произвела сильное впечатление и на молодого Достоевского, который познакомился с декабристкой в Сибири и с тех пор относился к ней с большой симпатией и уважением. «С каким удовольствием я читаю письма Ваши, драгоценнейшая Наталья Дмитриевна. Вы превосходно пишете их, или, лучше сказать, письма ваши идут прямо из вашего доброго человеколюбивого сердца, легко и без натяжки», — пишет Ф. М. Достоевский в 1854 г.[211] Он делится с нею самыми сокровенными мыслями, сообщает свой «символ веры».

Достоевский лучше, чем кто-либо другой, мог знать, что за человек Наталья Дмитриевна Фонвизина, поддержавшая его в одну из самых трудных минут.

Спустя двадцать пять лет после декабристов на каторгу везли петрашевцев.[212] В декабре 1849 г. они пробыли около недели в Тобольске — в общей тюрьме вместе с уголовниками, многие без всяких материальных средств. Декабристки добились («умолили», по словам Достоевского) тайного свидания с узниками. «Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге».[213] Евангелие это в дальнейшем сохранялось в семье писателя как реликвия. В Евангелие же были вложены деньги. В письме брату от 22 февраля 1854 г. Федор Михайлович вспоминал: «Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас».[214]

В Тобольске петрашевцев распределяли по губерниям и заводам. В связи с этим декабрист Е. П. Оболенский сообщал брату, обеспокоенному судьбой петрашевца Н. С. Кашкина: «Везде — по пространству всей Сибири начиная от Тобольска — в Томске, Красноярске, Иркутске и далее, за Байкалом — он найдет наших, которые все, без исключения, будут ему помощниками и делом и словом…» Далее Оболенский советует писать «прямо к Катерине Ивановне Трубецкой».[215]

С. В. Житомирская публикует большое и весьма интересное письмо Н. Д. Фонвизиной брату мужа, в котором Наталья Дмитриевна описывает в подробностях свои встречи с петрашевцами в остроге, в том числе и с самим М. В. Петрашевским: «Боже мой, в каком ужасном положении нашла я несчастного! Весь опутан железом, больной, истощенный… Он успел сказать мне многое, но такое, что сердце мое облилось кровью…»[216]

Узнав об отправлении Ф. М. Достоевского и С. Ф. Дурова в Омск, Н. Д. Фонвизина в тридцатиградусный мороз едет за Иртыш, чтоб проводить их. Фонвизина и сопровождавшая ее М. Д. Францева долго ждали в поле, пока из-за опушки леса не показались две тройки — с жандармами и заключенными. Тройки остановились — об этом женщины заранее уговорились с жандармами. Арестанты были одеты в полушубки и меховые малахаи, «вроде шапок с наушниками», «тяжелые кандалы гремели на ногах».[217] «Мы наскоро с ними простились, боясь, чтобы кто-нибудь из проезжающих не застал нас с ними, и успели только им сказать, чтоб они не теряли бодрости духа, что о них и там будут заботиться добрые люди».[218]

И в дальнейшем Фонвизины принимали участие в судьбе петрашевцев. Наталья Дмитриевна переписывалась с Достоевским и после возвращения из Сибири, в имении Фонвизиных-Пущиных в Марьино подолгу живал Дуров.

Когда истек срок каторги у Достоевского и Дурова, большую помощь оказала им другая декабристская семья — Анненковых. В доме зятя Анненковых — К. И. Иванова, старшего адъютанта Отдельного сибирского корпуса, они прожили почти месяц перед отправлением в Семипалатинск. Оттуда Достоевский писал Полине Егоровне 18 октября 1855 г.: «Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и все превосходное семейство Ваше брали и во мне и в товарищах моих по несчастию полное и искреннее участие». Знакомство с Ольгой Ивановной Анненковой-Ивановой «будет всегда одним из лучших воспоминаний моей жизни… Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной, чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь… Я с благоговением вспоминаю о Вас и всех Ваших».[219]

Помощь декабристов, их жен, детей петрашевцам как бы символизирует связь и преемственность двух революционных поколений — дворянского и разночинского. Для женщин же эта связь была проявлением их политического роста, переходом к более активным формам борьбы.

Помощь Н. Д. Фонвизиной и декабристам и петрашевцам основывалась прежде всего на ее религиозно-нравственных представлениях о любви к ближнему. Однако вера Фонвизиной не предполагала бездеятельности, покорности. На всякое притеснение властей она отвечает протестом, приводя в изумление безропотную мать: «Откуда почерпнула она такую самонадеянность, что пишет так неприятно о начальстве!»[220] Наталья Дмитриевна ведет себя с вызовом. Не стесняется атаковывать начальство резкими письмами, позволяет себе самовольные отлучки с места поселения.

В августе 1850 г. Фонвизина вместе с Ж. А. Муравьевой (женой А. М. Муравьева) и несовершеннолетней дочерью Анненковых Ольгой едет из Тобольска в Ялуторовск, чтоб навестить тамошнюю колонию декабристов, в том числе и вдову Ентальцева, задержанную в Сибири после смерти мужа. Поездка совершается без ведома и разрешения властей. Фонвизина получает выговор и предписание генерал-губернатора Горчакова (кстати, дальнего родственника) дать подписку о невыезде с места поселения. Наталья Дмитриевна делает это только после личного уведомления Горчакова, написанного по ее настоянию.

В Отделе рукописей Библиотеки им. В. И. Ленина, в фонде Фонвизиных хранится переписка по поводу этой самовольной отлучки. Тобольский губернатор К. Ф. Энгельке 15 ноября 1850 г. сообщает Н. Д. Фонвизиной о «строгом внушении» за «таковой неуместный поступок». Наталья Дмитриевна шлет в Петербург жалобу на то, «что местное начальство делает ей стеснения». В ответ «статс-секретарь его императорского величества у приема прошений» князь А. Ф. Голицын сообщает: «Ныне генерал-адъютант граф Орлов уведомил меня, что по всеподданнейшему докладу его помянутого прошения г-жи Фон-Визиной, государь император высочайше повелеть соизволил: объявить ей, что она, на основании существующих постановлений, должна подлежать всем тем ограничениям, коим подчинен ее муж».[221] Эти документы, вероятно не без участия Н. Д. Фонвизиной, попали в вольные издания князя-эмигранта П. В. Долгорукова.[222]

На долю Натальи Дмитриевны Фонвизиной выпало немало тяжких испытаний. В числе их — вечная разлука с родителями и детьми. Бабушка, М. П. Апухтина, на попечении которой остались два маленьких внука Митя и Миша, не смогла дать им хорошее воспитание. Неважным воспитателем оказался и их дядя И. А. Фонвизин, бесконечно преданный брату и его семье. Мальчики росли бездельниками и шалопаями, не имевшими никаких привязанностей к родителям и смотревшими на переписку с ними как на тяжкую повинность. Естественно, что это был дополнительный источник страданий для Фонвизиных. Последним же ударом для родителей явилась ранняя смерть сыновей — двадцати пяти и двадцати шести лет (в Сибири Фонвизина рожала дважды, но оба ребенка погибли). Наталье Дмитриевне нечем было утешиться.

«Иметь сына, и не знать его, и лишиться его, не узнавши, не иметь возможности сохранить о нем даже воспоминание, не иметь понятия ни о взгляде его, ни о голосе, ни о фигуре, ни о характере, и, говорят, что это легче!.. Ах нет! Я лишилась сына навеки и совершенно, и в прошедшем и в будущем, лишилась всего без остатка — это ужасно! Только матери, находящиеся в моем положении, могут понять мое горе, но и у них остаются хотя воспоминания, а у меня и тех нет: горе, горе и горе!»[223]

Всегда склонная к истеричности, болезненному самоанализу, мистицизму, Фонвизина все больше погружается в мир религии, смиряя молитвами приступы крайнего отчаяния. Но энергичная натура и дух протеста берут верх над религиозным фанатизмом, заставляя Наталью Дмитриевну делать добро окружающим ее земным, грешным людям. Декабристы, ссыльные поляки-революционеры, петрашевцы получают от нее утешение и материальную поддержку: продукты, деньги, теплые вещи.